Вскоре освоились и стали ходить приглашать друг друга в гости. Сообщали, кто, где живет, иногда вместе с курицей, козой или поросенком, в зависимости от того, кому, что удалось сохранить.
Мы нашли дом маминого двоюродного брата Леонова Василия Андреевича, в котором перед войной жил колхозный ветеринар. В доме сохранилась русская печка. Правда стекла в трех окнах почти все были выбиты. Дверь еле открывалась, т.к. от двери и до двора весь коридор был залит замерзшими помоями, очистками от картошки и прочим замерзшим мусором. Крыша у двора почему-то на половину была раскрыта, вся светилась. Около дома стояла наполовину засыпанная снегом телега, во дворе залитый помоями мотоцикл с коляской, велосипед со спущенными камерами и какие-то другие вещи.
Дед Егор забил фанерой и досками кухонное окно, а два других, как смог, застеклил осколками стекол и замазал глиной. Посреди комнаты поставил маленькую печку с плитой и железными трубами соединил с русской печкой. Как только печку затапливали, трубы быстро разогревались, и в комнате сразу становилось тепло. Немного поотбивали лед и помои у двери, и дом стал пригодным для жилья. Печку топили утром, чтобы можно было вылезти из-под одеяла, и вечером, чтобы в тепле поужинать и лечь спать. Спасала русская печка, которая не остывала до утра, и на ней всегда можно было лечь и отогреться. В соседнем доме, состоящем из двух комнат и горенки, разместились сразу три семьи: Волковы, Евдокимовы и Елисеевы с кучей детей. Там было еще хуже.
Вскоре начала работать местная власть. Ею давались официальные разрешения на проживание в занятых домах, восстанавливались колхозы. Принимались меры к организации обмолота снопов с зерном, которые еще с лета лежали в скирдах.
На третий день после освобождения мы узнали, что соседние деревни, кроме Беркуново и Коротнево не сгорели. В Аксаково, в трех километрах от нас, жила дедова сестра Крючкова Аграфена Леоновна с мужем Петром. Мы с матерью после обеда пошли к ней в гости, чтобы помыться. Немцы отступали из Белой Колпи на Аксаково преследуемые нашей разведкой, поэтому жечь деревню им было уже сложнее. Правда, пару домов они все-таки успели сжечь.
Дорога на Аксаково была хорошо накатана отступившим немецким обозом. Метров за пятьсот перед деревней, справа от дороги, из кирпичиков снега было выложено несколько окопов с амбразурой в передней стенке, но стреляных гильз в них не было.
У бабушки Груши в доме немцы не жили, поэтому было чисто, тепло. Мы с мамой помылись. Она постирала белье и прогладила утюгом мое верхнее белье. В нем было столько вшей, что они трещали под утюгом. За чаем, дед Петр рассказал, что он увидел, как немец вбежал во двор поджигать дом. Дед последовал за ним. Там, в полумраке, он увидел, как немец пытается поджечь висящие сухие березовые веники. Тогда дед взял стоящий в углу ломик и ударил немца по голове, а веники потушил. Потом он вытащил немца на улицу и зарыл в снег под окном в пруду. Дед Петр в Первую Мировую войну был солдатом и несколько лет провел в немецком плену в Германии. Он был высокий, стройный, с пышными гусарскими усами, и рассказывал все это, как обычную житейскую историю.
В соседнем доме другой мужик прибил немца лопатой, но потом испугался и убежал, а дом не затушил. На месте его сгоревшего двора лежало туловище обгоревшего немца. Еще несколько немцев было убито на дороге, ведущей в Гольцово. Вечером ребята раздели одного из убитых немцев и воткнули в снег у дороги на бугре за речкой. После этого люди стали бояться ходить в соседнюю деревню. Мы с ребятишками тоже бегали посмотреть, но близко подойти побоялись. Зрелище было жутковатое.
Наша разведка преследовала немцев, не встречая большого сопротивления и не неся, как правило, потерь, только на подступах к Опытному Полю попала в засаду, устроенную немцами в сарае на краю этой деревни, и понесла большие потери.
При отступлении немцы из Белой Колпи послали подразделение солдат, чтобы сжечь деревню Елинархово, но на подступах к этой деревне они встретили вооруженный отпор со стороны жителей и, не вступая в бой, ушли назад. Об этом эпизоде вскоре писала возрожденная местная Шаховская газета «На колхозной стройке». Особых слухов среди местных жителей на эту тему не ходило.
Несколько семей погорельцев, в основном учителей, поселились в сохранившейся кирпичной двухэтажной школе, где у немцев был госпиталь. Здание было старинное, с нишами и колоннами. Когда привозили раненых, то, видимо, у них из карманов выгребали патроны, гранаты и прочую взрывчатку и выбрасывали в ниши окон в коридоре. Поэтому с боеприпасами у нас, ребят, было раздолье. У каждого было все, от полных карманов патронов всех видов и до гранат. Как следствие, оторванные пальцы, различные раны, а у кого и того хуже. Мой одноклассник из 3-го класса, Виталька Бурмистров из деревни Васильевское, взорвался, разряжая противопехотную мину. У одного парнишки из деревни Елинархово на правой руке остались только большой палец и мизинец, что не помешало ему, однако, научиться, довольно прилично, играть на гармошке. Мне, в этом смысле, немного повезло, я был ранен только два раза, и все пальцы остались целы. Первый раз взорвалась в руках немецкая «визжащая» сигнальная ракета, я ее ковырял и сыпал порошок в огонь. Второй случай был посерьезнее, когда в руках разорвалась немецкая разрывная пуля. Мы сидели после обеда, и мать читала газету об окружении под Сталинградом двадцати двух немецких дивизий. Я внимательно слушал и от нечего делать стучал какой-то потемневшей пулей от немецкой винтовки о чашечку ножки железной обгоревшей кровати. Мы с ребятами знали, что, по какой-то Женевской конвенции, разрывные пули были запрещены, и их быть не может. Но вдруг неожиданно раздался оглушительный взрыв, и у меня загорелась правая рука, пуля, наверное, была зажигательная. Я рвал куски горевшей кожи под большим пальцем, и не было больно. Мать сначала заругалась с перепугу, но потом, опомнившись, сунула мою руку в чугун с заваренным пойлом для коровы. Точечных ожогов было много на шее и на левой руке, но, самое главное, раздробило кость большого пальца правой руки. После этого мне около месяца пришлось ходить за пять километров на перевязку в деревню Елинархово, к местному врачу, Ивану Осиповичу, который в Первую Мировую войну был в армии коновалом, лечил лошадей. А потом, за неимением другого и, благодаря приобретенной практике, стал приличным врачом широкого профиля, от хирурга до зубного. Из лекарств, на все случаи жизни, у него была реваноль (жидкость ярко-желтого цвета). Самое страшное было отрывать бинты от ран. Этим занималась его жена, очень добрая бабушка. Она доставала из русской печки чугун с кипяченой водой, и с уговорами и лаской проводила эти процедуры, а потом стирала грязные бинты. С перевязочными материалами было туго, а нас, пациентов, все прибавлялось.
После освобождения Шаховского района в нем начали восстанавливаться органы местной власти. Где-то в конце января мою мать, Леонову Евдокию Георгиевну, вызвали в район и назначили директором Белоколпской школы.
Ей поручили в возможно короткий срок набрать учителей и техничек и организовать восстановление школы, чтобы как можно быстрее начать в школе учебу.
Выдали первый паек – 1,5 кг сухого печенья и еще что-то.
Здание школы во время оккупации серьезно не пострадало, но в окнах частично были выбиты стекла.
При немцах в здании был госпиталь. Поэтому парты немцы частично вывезли, а остальные сожгли.
Учителя своими силами застеклили окна, правда, в одну раму. Поправили печи. При участии учеников сколотили парты и скамейки.
Рядом со школой, около скотного двора, стояло несколько брошенных больших немецких машин - тягачей с черными бортами. Видимо там, у немцев, было что - то вроде мастерской по ремонту машин. Снятые с этих машин борта были использованы в качестве школьных досок. Их хватило на все классы. На этих досках писали до 1947 года, когда государство смогло выделить какие-то деньги на ремонт. В восстановлении школы участвовали и ученики младших классов. Мы с ребятами в церкви нашли черную парту, похожую на те, что стояли до войны в старших классах. Как я понял потом, это был, видимо, стол, на котором отпевали покойников, но мы этого не знали. Сколоченные нами столы не очень были надежны. Как-то учительница нашего 3-го класса, Гаранова Екатерина Михайловна, на уроке неосторожно облокотилась на сколоченный для нее столик, и он завалился набок вместе с ее классным журналом и прочими вещами.
С находившегося недалеко от школы дровяного склада навозили дров.
В уцелевших деревнях стали восстанавливаться колхозы. Эти колхозы были нищие. В них было по 1-3 лошади, случайно оставшиеся от проходившего фронта, нередко раненые. Моя мать ходила по соседним колхозам и вела переговоры о помощи школе. В некоторых колхозах председателями были назначены ее бывшие ученики, нередко инвалиды, пришедшие с фронта без руки или ноги. И, не смотря на все трудности, они выделяли для школы последних лошадей для подвоза к школе дров.
Благодаря невероятным усилиям директора и всего коллектива, почти без посторонней помощи, школа была восстановлена, и в конце февраля 1942 года в ней начались занятия. Правда, на уроках в первое время сидели в пальто.
Учителя, как могли, постарались выполнить годовую школьную программу, и наиболее успевающие ученики не потеряли год и были переведены в следующий класс. За восстановление школы Леонова Евдокия Георгиевна в начале 1946 года была первой в Белой Колпи награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Кроме нее в это же время такой медалью была награждена только Богатова Клава, агент по сбору налогов.
Интересной для ребятишек была весна 1942 года. После морозной и малоснежной зимы, в феврале прошел сильный снегопад. У дома и по кустам высота сугробов достигала нескольких метров. Мы прокапывали в снегу норы и ходили в полный рост. Снегом сровняло все секреты войны, а весной, когда снег начал таять, из-под него начали появляться различные предметы. Улица, в прямом смысле, стала полна неожиданностей. Напротив нашего дома, вдруг на дороге в шахматном порядке, из-под снега появились большие зеленые зонты, похожие на абажур от лампы. Это оказались противотанковые мины. К счастью дорогу проложили стороной, и о существовании мин ни кто не знал. Пришлось вызывать саперов. Они вывернули взрыватели, а мины небрежно побросали в сани под ноги. Часть мин сложили в кучу посреди дороги и взорвали. Нам, на всякий случай, велели спрятаться за русской печкой. Но взрыв был не очень сильный, и осколки в нашу сторону не полетели. Один, брошенный саперами, взрыватель от мины мы с приятелем, Колькой Татарином, использовали потом, летом в лесу, у Клюквенного болота взорвали им 250-ти килограммовую авиабомбу. Взамен вывернутого кем-то взрывателя, вставили взрыватель от мины, а из пороха насыпали дорожку и подожгли. Пока порох горел, мы успели отбежать. Взрывом перебило несколько елей. В деревне была суматоха, нам за это попало. Вообще-то фамилия у моего приятеля была, кажется, Иванов, но звали его все Татарином потому, что они с дедом, еще дореволюционным почтовым чиновником, и бабушкой Зиной, миловидной, еще не старой женщиной, прибежали из Ржева. Деду поручили наладить работу почты. Питались они, в основном, кониной и мороженой картошкой. У них на почте всегда пахло кониной.
Конину в пищу, в этот период, в деревне использовали многие. Не редко можно было увидеть, как женщина шла по тропинке с топором и ведром за мясом. Иногда встречные советовали типа: «К мосту не ходи, там лошади старые, потом пахнут, а там, у речки, молодая, очень вкусная». Разгребя снег и нарубив ведро мяса, снова засыпали лошадь снегом до следующего раза.
Доставалось мяса и лисам, и волкам. Выйдя на поле, за деревню, можно было увидеть одновременно более десятка мышкующих лис. Не большой редкостью стало и появление волка, а на берегах вдоль речки и ручьев были целые дорожки из заячьих и лисьих следов.
Но основной охотничьей дичью для нас, ребятишек, были молодые грачи, которые еще плохо летали. Мы сбивали их из рогаток, потом, зажав между пальцами и, тряхнув, рывком отрывали голову, ощипывали, варили и ели. Мясо было очень вкусное, ничуть не хуже куриного. Иногда добычу приносили домой, и «куриный» суп ела вся семья. Особое раздолье было в апреле, когда бурно начал таять снег. Где-то из-под снега стали появляться подбитые машины, снаряды, винтовки, ружья, противогазы, каски, штыки от винтовок и прочие вещи. У нашего сгоревшего дома на телеге лежало три польские трехзарядные винтовки с патронами. Перед домом, в который мы перебрались, на телеге лежало хозяйственное мыло вперемешку с кусками тола, фасоль в мешочке, и что-то еще. Куски тола и мыла по внешнему виду мало отличались, поэтому, когда стали стирать, то первые куски мылились, а затем перестали, это оказался тол.
Вместо ночных горшков и мисок для кормления скота стали использовать немецкие каски, штык кинжалами от немецких винтовок щипали лучину, рубили крапиву. Шлемы от наших противогазов и камеры от немецких легковых машин шли на рогатки, молоко пили из консервных банок, а вместо колокола у деда на огороде висела здоровая бронзовая гильза от дальнобойной пушки.
Я подобрал несколько лыж. Они были разного цвета и размера, но кататься на них было можно.
В парке в дупле большой липы нашел гранату и штык кинжал в ножнах от русской экспериментальной 10 зарядной винтовки. После войны им резали поросят. Геля Родионов нашел саму винтовку, в кого-то направил, и крикнул «сдавайся», а потом отвел ствол в сторону и нажал на курок. Винтовка выстрелила, она оказалась заряженной.
На берегу ручья, за школой, недалеко от речки, был ключик, заделанный в срубе. В нем была прозрачная чистая вода, и на дне лежали в ряд несколько мин от миномета, и несколько мин валялись вокруг. Мы их разрядили.
В школе при немцах был госпиталь, и поэтому весной, когда стал сходить снег, на берегу ручья стало открываться жуткое зрелище. Кучей лежали отрезанные руки и ноги с рваными и стреляными ранами и много окровавленных бинтов. Мы еще долго обходили стороной это страшное место.
