3. О С В О Б О Ж Д Е Н И Е.
11 января 1942 года, во второй половине дня, последние немцы покинули деревню. Наступила тишина. Можно было ходить по всему дому. В передней избе на полу осталась от немцев солома. Мы отдыхали. Ждали наших. Вечером в сумерках вышли во двор. Стояла тихая морозная погода. Откуда-то с востока слышна была песня: «Волга, Волга мать родная, Волга русская река, не видала ль ты подарка от донского казака...». Песня то затихала, то, вроде, опять была слышна. Откуда она могла быть, трудно установить. До ближайшей деревни через лес не менее 3-х километров. Все плакали от радости и не могли понять, то ли это галлюцинация, толи на самом деле поют наши. Немцам было уже не до песен. Дед решил, что завтра утром из передней избы выбросим солому, наведем порядок и будем встречать наших.
Утром 12 января, как только рассвело, на востоке появились столбы дыма. Было ясно, что горели деревни Коротнево и Беркуново.
Вскоре на противоположном берегу реки со стороны Беркуново появился обоз с пушками. Он двигался по большой слободе мимо церкви и поворачивал вправо в сторону Аксакова. Вскоре от обоза отделилось несколько телег с солдатами, и начали поджигать нашу деревню. Дома горели тихо, как свечи, без ветра. Мы бегали и не знали, что делать, вещи почему-то не выносили. Вскоре загорелся и наш дом. Я стоял на огороде в оцепенении и смотрел, как над кухней, из-под железной крыши, вырываются языки пламени. Мне не верилось, что скоро ничего не будет, что я больше не увижу своего дома. Мне казалось, что я в какой-то дурной сказке.
Двор еще не горел. Он был в 2-х метрах от дома. Моя няня тетя Люба вытащила и бросила в снег свою швейную ножную машинку, потом попросила деда открыть двор и помочь вывести корову. Там же, во дворе стояли кровати, диван. В хлеву два небольших поросенка. Все это спасать, почему-то, никто не думал. Все побежали прятаться по огороду или в бомбоубежище. Сосед попросил меня, чтоб я перебежал через дорогу к их дому и выпустил корову из двора горящего дома. Но по деревне еще бегали немцы, и я побоялся.
Часам к 11 немцы ушли, взорвав мост через речку. Деревня догорала.
Мы с матерью, тетя Шура с двумя сестренками Валей и Галей, и с коровой почему-то оказались на огороде около бывшего нашего сарая. В это время метрах в 50 от нас на дороге, ведущей в сторону прогона на Александровское, появилась немецкая разведка из семи солдат во главе с унтер-офицером. Унтер махнул в нашу сторону автоматом и приказал нам идти вперед них. Мы с перепугу оцепенели. Тетя Шура шепотом скомандовала всем «ложись», и мы все поползли в сарай. Туда же завели и корову. Мы ждали автоматной очереди, но выстрелов не последовало. Немцы бегом бежали назад. От Львова по полю им наперерез на лыжах двигалась наша разведка. Тягач, ждавший немцев у взорванного моста, при появлении наших поспешил удрать. Подбежавшей команде отступающей немецкой разведки пришлось спрятаться в проеме взорванного моста.
Наши, появившись в деревне, попали в объятия местных жителей. Их целовали, благодарили, рассказывали о своих переживаниях. Все как-то забыли о догоравших домах и о немцах. Главное это свобода. Кто-то случайно увидел, что по противоположному берегу реки, метрах в 300 от нас пробирается по снегу цепочка немцев, пытаясь удрать. Снег был не очень глубокий, сантиметров 25-30, но и по нему не разбежишься. Вскоре нашлись добровольцы-преследователи. С Софейки, где-то раздобыв ружье, первым двинулся Новожилов Василий. Ему было под 70 лет. В первую мировую был солдатом, а потом в плену. С ним побежало несколько солдат. Немцев догнали на территории скотного двора, где было много различных построек. Одного немца застрелили перед сараем, остальные успели вбежать в сарай. Дед Василий подбежал к сараю, поднял винтовку и выстрелил. В это время из сарая ему под ноги бросили противопехотную гранату «лимонку». Одет он был в полушубок, ватные штаны и валенки, поэтому «лимонка» ему большого вреда не принесла, отделался небольшими царапинами.
Вскоре 5 немцев вынуждены были сдаться. Еще один лежал с замотанной головой убитый. Вся стена сарая была в крови.
Люди стали приходить в себя. Дом догорел, но между завалившейся железной крышей и землей, огороженной фундаментом, было еще тепло. Из сгоревшего чана под кухней кучей лежала капуста, очень вкусная. Мать, попробовав, сказала смеясь: «Дом, шут с ним, капусту жалко ».
Быстро выкопали, закопанные под домом, сундуки с пшеницей и с одеждой. Зерно сдохлось, но было съедобно. С самой земли, под пеплом, стали быстро выбирать и прятать в бомбоубежище не сгоревшую и еще не замерзшую картошку.
В это время, на очень малой высоте, неожиданно пролетел немецкий самолет. На подлете перед деревней он сбросил 3 крупнокалиберные бомбы по колхозному шатру, одна из которых (размером с бочку) не взорвалась и валялась на поле до лета 1947 года. Над нашим пепелищем самолет дал очередь из крупнокалиберного пулемета по колонне солдат. Видно было, как светящиеся точки летели от самолета до земли. Кто-то был ранен, им товарищи стали оказывать помощь.
Чтобы накормить корову, деду пришлось идти на поле к Елизаветино. Он взял веревку и сделанный из березового сука крючок для выдергивания сена из скирды. С ним пошло еще несколько человек. Но не успели они пройти и пол дороги, как попали под минометный огонь. Видимо расположенные где-то на возвышенности наши минометчики приняли их за немцев. Дед прибежал обратно с трясущейся со страха бородой и без сена.
За сеном пришлось идти на скотный двор, мимо убитых немцев. В сарае, где захватили пленных, лежала большая куча мороженой картошки, которую местные жители и солдаты стали ходить набирать для еды. Ее добавляли и в хлеб. Привыкнув, на валявшегося раздетого до гола немца уже перестали обращать внимание. А иногда и садились на него, как на бревно, перекурить. До того была к ним ненависть за уничтоженную деревню, что и за человека убитого не считали.
Мы сначала заняли стоящую недалеко от нашего огорода колхозную контору. В ней были целы стекла и печка с плитой. Вдоль стены немцами были поставлены нары. Посредине стояла рождественская елка, наряженная луковицами и еще чем-то. Натопили печку, наварили картошки, впервые за день поели. Дед Егор в брошенной немецкой машине нашел немного бензина и из гильзы и консервной банки сделал коптилку, что-то вроде лампады. Найденное на месте сгоревшего двора мясо от сгоревших поросят, от дыма было горьким и в еду не годилось.
Из выкопанного сундука разложили на нарах для просушки довоенные туфли на каблуках, пальто, платья модные. Стало уютно, как до войны, запахло духами. Но через некоторое время температура в домике стала быстро понижаться, и все поняли, что жить здесь с детьми нельзя. Ночевать пошли на Софейку, стоявшую в стороне маленькую слободку, где сохранилось 5 домов. У Козловых была большая изба с голландкой и кирпичная кухня с русской печкой. Большую избу заняли солдаты и девушки из медсанбата, а местные жители набились на кухне. Мы с сестренками на ночлег расположились под кухонным столом. Хоть и тесновато, но зато ночью на тебя никто по ошибке не наступит. Солдаты для ребятишек дали котелок супа. Я стал «обезьянничать» и нечаянно пролил. Второй раз нам налили совсем мало, и спать легли полуголодными. Так закончился самый насыщенный событиями день в моей жизни.
Однажды по противоположной слободе, мимо школы, прошли два наших танка, но так быстро, что мы их и рассмотреть не успели. Как оказалось потом, улица, где прошли танки, была вся заминирована противотанковыми минами, но по чистой случайности дорога в том году почему-то была проложена не как обычно, а метров на 5 ближе к домам.
Что еще запомнилось, это резкий контраст между наступающей и отступающей армиями. У немцев была мощная техника. Даже машины гудели мощно, как-то по особенному, не как наши. Лошади, тащившие крытые арбы, были огромного роста. Их железная дисциплина и порядок, основанные на жестокости, развалились при первых неудачах. Они растерялись, хотя и чувствовался приобретенный опыт войны, но одеты немецкие солдаты по нашей зиме были плохо.
Наступавшие были в белых полушубках и валенках, с автоматами ППШ или винтовками. В основном шли пешим строем и на лыжах. Несколько пар низкорослых сибирских лошадок тянули сани, на которых торчало стволами вверх по несколько пулеметов типа «Максим» со щитком, с которыми воевали еще в Гражданскую войну.
Сила нашей армии была в людях. Это в основном сибиряки, дисциплинированные, закаленные, готовые на любые жертвы во имя Победы. Они даже при 25 градусных морозах ночевали в холодных сараях у костров. По разговору и поведению было ясно, что многие из них небыли солдатами. Они были учителями, рабочими, колхозниками. И ненависть к фашистам у них только зарождалась при виде поруганных и сожженных деревень. Например, медсестра из медсанбата рассказывала, что она работала до последнего момента на фабрике, где делали булавки, показывала, как их делают, и подарила матери две булавки. Молодой лейтенант, бывший учитель, оставил бочку из-под солидола и сказал, что в хозяйстве пригодится.
Не смотря на то, что в деревне было сожжено 90% жилых домов, она не выглядела обреченной. Люди верили, что после окончания войны все быстро восстановится. Кроме сгоревших жилых домов почти у каждой семьи сохранились, хоть и отобранные в колхоз, но в какой-то степени свои сарай, амбар, рига, баня и прочие постройки. А их было не менее сотни. Из-за отсутствия скота пустовали большие скотные дворы, колхозные шатры, школа, чайная, сельсовет, пекарня, молочный завод, магазины. В деревне было много молодых женщин, еще крепких стариков и детей-подростков. В скирдах лежал не обмолоченный довоенный хлеб, много было сена, мороженой картошки, а по всей деревне лежали убитые и сразу замерзшие лошади, мясо которых использовалось в пищу.
В первый же день после освобождения жизнь в деревне забила ключом. Было очень холодно, и каждый копался у выбранной норки. Кто-то нашел заброшенное жилье, кто-то вставил окна и начал утеплять соломой амбар, ригу или баню. Клали маленькие печки, засыпали все снегом, и сразу становилось тепло, уютно. Вид этих жилищ у меня до сих пор ассоциируется с землянкой со своим запахом и колоритом жизни.
Вскоре освоились и стали ходить приглашать друг друга в гости. Сообщали, кто, где живет, иногда вместе с курицей, козой или поросенком, в зависимости от того, кому, что удалось сохранить.
