Вскоре выпал снег, усилились морозы. Всю муку немцы забрали, и с питанием стало хуже. Ели картошку и отваренных соленых поросят. Перед приходом немцев дед порезал 12 маленьких поросят, которых девать было некуда, т.к. рынки не работали. В горенке в бочках еще осталась пшеница и рожь, но из нее хлеб не испечешь и кашу не сваришь.
На чердаке со времен революции валялась кофемолка из разграбленного имения князя Шаховского. Целый день мы мололи зерна на этой кофемолке, чтобы испечь немного хлеба пополам с картошкой. Но производительность ее была настолько низкой, что от этой идеи пришлось отказаться. Но потом выход был найден. К нам пришел 15 летний мальчишка Новожилов Володя. Он взял 2 толстых комля, набил в них чугунных осколков от разбитой сковородки, к нижнему чурбаку сделал железную обечайку и вбил штырь, а в верхнем прожег посередине дырку и одел на штырь - получилась отличная ручная мельница. На ней, не без труда, но за 1 - 2 часа можно было намолоть муки на хлеб и крупы на кашу. Эта мельница служила нам до конца 50-х годов, когда хлеб стал продаваться в магазине.
В поисках съестного, я стал рыскать по бывшим колхозным сараям и амбарам. В одном сарае, раскулаченного при коллективизации Карпова Якова Павловича, где до войны хранилось колхозное зерно, немцы устроили конюшню. Они натаскали соломы и поставили лошадей, но лошади простояли не долго. Подняв у стенки солому, я обнаружил кучу льняных семян. Взрослые по достоинству оценили мою находку и набрали несколько мешков этого семя, которое стали добавлять в хлеб. Хлеб стал еще чернее и по виду напоминал пластилин, но зато льняное семя содержало много масла, и было питательным продуктом, а такой хлеб с молоком достаточно вкусным.
Стояли сильные морозы. Движение войск почти прекратилось. В деревне установился оккупационный режим. Немцы назначили старосту. Грабить продовольствие стали ездить в соседние деревни, через которые фронт не проходил, и они не были еще разграблены. Обычно на телеге ехал староста с немцем или кто-то другой, кому они доверяли, а рядом десяток автоматчиков. Приехав в деревню, старосту заставляли отбирать зерно, скотину и прочие вещи, а немцы стояли и наблюдали. Естественно, что плачущие женщины бросались на старосту, а немцы были вроде не причем, просто наблюдатели, его охраняющие.
Нашу переднюю избу заняли офицеры с денщиком. Около крыльца стояла мощная штабная машина, и около дома поставили часового, который через каждый час заводил и прогревал эту машину. На часовом было две шинели, а на кожаные сапоги одеты еще сапоги из войлока на 10 сантиметровой деревянной подошве. Выглядел он очень неуклюже.
У нас на кухне, где мы жили, стояла маленькая печка с плитой, которая топилась почти целый день, т.к. кухня была холодной, и для постоянного проживания не приспособлена. Ежедневно вечером денщик Макс Винтер приходил на кухню жарить картошку для господ офицеров. Он до войны был рабочим-кузнецом. Ненавидел войну и фашизм. Он плевал в картошку и смеялся «официр». Иногда в темном чулане за русской печкой читал с электрическим фонариком какие-то письма и плакал. Мы его считали немецким коммунистом и относились к нему с сочувствием. Он рассказывал, что когда были в Польше, партизаны перебили его офицеров, а ему удалось выскочить в окно. Видимо считал, что и здесь, в случае чего, мы поможем спастись. Он, похоже, не очень верил в нашу лояльность к немцам. (В середине 1942 года, уехавшая от нас в Москву, тетя Наташа сообщила, что в московских газетах было написано, что немецкий солдат Макс Винтер перешел к русским и обратился через газету к соотечественникам с призывом сдаваться в плен. Может, это было просто совпадением. Я не знаю.)
Однажды Макс набрал в кузнице у Виноградовых целый ящик слесарного инструмента и принес мне. При виде инструмента, у него в глазах была тоска по любимой довоенной работе. Где ему было знать, что вместе с нами на нарах прятался от немцев хозяин этого инструмента Виноградов Сергей Михайлович, такой же кузнец, как и он.
Жизнь тянулась как сплошная черная ночь. Иногда приходил староста Иван Матвеевич, и как до войны в колхозе, гнал всех на работы, только на немцев, чистить дорогу от снега. Мать его выгнала и сказала, что фашистам дорогу чистить не пойдет. Он не обиделся, ему раньше в колхозе и не такое говорили.
Тете Шуре чистить дорогу все-таки пришлось пойти, т.к. она была приезжая, а ее муж, коммунист, был на фронте. Качать права с немцами в этих условиях было опасно. Придя, домой вечером, она сообщила, что прибежал домой партизан Борис Мастеров, муж моей учительницы Гарановой Екатерины Михайловны. Он был небольшого роста, и его, как девочку-подростка, закутали в вязанку и послали немцам чистить дорогу. Говорили, что видно плохо пришлось партизанам, если разбежались по домам.
В 1942 году, после освобождения, Борис был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Как результат его успешной работы в тылу врага можно считать попытку нашего самолета разбомбить немецкий штаб.
Часов в 12 дня, по речке на очень малой высоте вдоль нашей слободы, над самой зениткой, пролетел наш штурмовик «Ил-2». На мгновенье блеснул перед глазами красными звездами и сбросил 4 бомбы в крайнюю избу, где находился немецкий штаб. Одна бомба разорвалась у самого крыльца штаба, а остальные на 5 - 6 метров дальше. Зенитка, как обычно, успела дать очередь только по нашему огороду. Наш летчик видно знал не только расположение домов в деревне, но и план дома, в котором находился немецкий штаб.
Вскоре Макс сообщил по секрету, что началось наступление наших войск под Москвой, а однажды зачем-то привел мать в штаб, и, как бы, нечаянно включил приемник на русском языке, где передавали сводку Сов информбюро. Она очень испугалась, но кое-что все-таки успела расслышать. Для нас это было большой радостью.
Потом снова стала слышна канонада. По-новому выделялись раскаты наших «катюш», которых немцы боялись панически.
Фронт быстро приближался, и немецкий штаб срочно начал готовиться к эвакуации. Макс взял у Виноградовых санки, наложил в них штабелями чемоданы господ офицеров и повез их на большую слободу, где у дома Антонова деда Гаврилы имущество грузилось на машину. Меня он попросил проводить и держать чемоданы, чтобы не упали. Обратно я забрал санки.
Еще в начале декабря на улице, недалеко от нашего дома, я встретил своего товарища Вещегурова Анатолия. Он вел на веревке лошадь, очень красивую, молодую. Поймал он ее около деревни на поле с озимыми. Она пыталась добыть корм из-под снега. Толя поманил ее шапкой, будто в ней овес, и она побежала к нему. Он подарил эту лошадь мне. Лошадь была голодна и хотела пить. Я свел ее по тропинке на речку. На речке была прорубь, но толщина льда была сантиметров 70 и там, в глубине, журчала вода. Лошадь подошла к воде, встала на колени, ноги у нее разъезжались, а до воды достать не могла. Мне показалось, она плакала. Заплакал за компанию и я. Потом догадался отвести ее домой. Мой дед любил лошадей. Он напоил ее из ведра, накормил. Через несколько дней, когда лошадь отдохнула и отъелась, мы достали, упрятанные со времен коллективизации, выездные разукрашенные саночки, сбрую и поехали на дровяной склад за дровами. Но оказалось, что ходить в упряжке эта лошадь не умеет. Когда ее дергали за возни, она начинала танцевать. Это была умная кавалерийская лошадь, привыкшая только к парадам. На поездку около километра, до склада и обратно, мы затратили больше часа.
У немцев служил поляк. Ходил он в русской шинели с белой повязкой. Выполнял всю грязную работу. Добывал фураж, отнимал скотину, заготавливал дрова для штаба и т.д. Его не любили как наши, так и немцы. Однажды, встретив у дома, мать выругала его за предательство. Он не обиделся и в оправдание ответил, что Польша под немцем, а русские отступили так быстро, что бежать к ним уже не было смысла. Если русские начнут брать верх, постарается перебежать к ним. А пока выхода нет. Мать пожаловалась, что все отняли, даже детей кормить нечем. Через несколько дней он заехал на лошади к нам во двор и украдкой от немцев сбросил два мешка крупы. Правда, через несколько дней, когда немцев погнали, он забрал нашу лошадь с санками и удрал с немцами.
Фронт стремительно приближался. Над деревней все чаще стали появляться наши самолеты. От хваленой немецкой дисциплины не осталось и следа. Солдаты разбитых частей шли толпами обмороженные, злые на все, завшивленные и трусливые. Если входили в дом по одиночке, то даже спрашивали разрешение. Иногда вваливались всей толпой к нам на кухню, раздевались почти до гола и трясли вшей. На нас в этом случае смотрели как на скотину, не обращая ни какого внимания. Если их ругали, они вяло огрызались, отмахиваясь, как от мух. Иногда влетал унтер офицер, что-то орал, но солдаты большого испуга не выражали. Чувствовалось, что моральное состояние немецкой армии сильно пошатнулось.
Приближался праздник Рождества Христова, пора колядовать. Однажды, когда к нам завалилась очередная партия отступающих, в комнату распахнулась дверь, и в клубах пара ввалился дед, с огромной черной бородой в сосульках, в полушубке и запричитал густым басом: «Рождество твое, христи Боже нас, во сия мира и свет разума...». Немцы, приняв его за партизана, испугались, повскакивали, стали хвататься за автоматы, а некоторые, как мне показалось, пытались поднять руки вверх. Матери срочно пришлось вмешаться и уладить конфликт. Она, как могла, объяснила им, что дед верующий, что у нас такой обычай славить Христа перед Рождеством, и за это надо деда накормить.
После бегства офицеров у нас в передней избе расположился интендант с продовольственным складом. Это был уже не молодой набожный немец. Нам, ребятишкам, он разрешил поселиться рядом с ним в одной из комнат в передней избе. Сам он спал на железной кровати у порога. Вся изба была заставлена ящиками с консервами. В дедовой комнате стояли бутыли со шнапсом, в коридоре ящики с курами. Перед Рождеством он развесил над кроватью фотографии своих «фрау» и «киндер». Немецкие солдаты, расположившиеся в других, домах, наряжали елки. Иногда немец куда-то уходил по делам, а нам, ребятишкам, трудно было удержаться при виде такого изобилия продуктов, хотя и знали, что у немцев за воровство - расстрел. Трудно было не лизнуть из стоящей на столе открытой банки с медом или не стащить несколько конфет. Взрослые в коридоре утащили несколько куриц, а потом, приняв за керосин, отлили из бутыли бидончик шнапса. Но все обошлось благополучно.
Фронт, приблизившись, остановился в 10 километрах от нас, в Яропольце на реке Лама. Немцы уверяли, что они дальше Ламы отступать не будут. Дед им объяснял, что Ламу курица летом может пешком перейти, какая уж это преграда. На нашем огороде у бани стояла немецкая дальнобойная пушка. Она била методически, в час по выстрелу, в сторону Яропольца. Наша изба, расшатанная от бомбежек, подпрыгивала при каждом выстреле и с потолка сыпалась труха.
При наступлении на Москву, в течение нескольких недель через нашу деревню беспрерывно двигалась мощная техника: автомашины, бронетранспортеры, пушки, обозы. В обратном направлении отступали небольшие кучки солдат. Люди дивились, куда же делась вся эта мощная техника.
